Начинаем публикацию книги о.Александра Меня «Почему нам трудно поверить в Бога?»

Настоящий сборник включает в себя беседы и ответы на вопросы известного православного священника отца Александра Меня. Само название книги говорит о том, что она посвящена одной из трудных тем, волнующих человека в нашем секуляризованном обществе. За основу взят текст беседы с о. Александром за круглым столом, который так и называется «Почему нам трудно поверить в Бога?» Еще при жизни о. Александра эта беседа была оформлена в виде самиздатского машинописного текста, к которому о. Александр написал небольшое предисловие.
Как проповедник и апологет христианства о. Александр придавал большое значение поставленному вопросу и постоянно обращался к психологическим, культурным, социальным и историческим причинам, которые мешают человеку встретить Бога. «Подсознательно верят все, — говорил он. — Подсознательно каждый из нас ощущает, что есть глубочайший смысл бытия. Наше существование и существование мира имеет с этим смыслом прямую связь. Разумно верующий человек — это тот, кто это ощущение выводит на уровень сознания». В своих книгах, лекциях, беседах он стремился максимально убрать все барьеры, чтобы в человеке открылся чистый незамутненный источник, в котором бы отразилось Божественное, и чтобы он смог обрести в своей жизни присутствие «высшей духовной Реальности».
Сборник содержит также беседы о. Александра об основах христианской веры, о причастности человека к духовному миру, о тайне Воплощения Сына Божьего и небольшое интервью о вере в чудеса. Завершает сборник подборка ответов на вопросы о природе зла, о творчестве, о вере и разуме, о различных формах приобщения к духовной жизни, о связи религии и культуры и о многом другом, что волнует нашего современника, ищущего иной план бытия. Книга предназначена для всех, интересующихся вопросами веры и жизни в Церкви.

Часть 1

Почему нам трудно поверить в Бога?(Беседа за круглым )

ВЕДУЩИЙ: Наша беседа условно, повторяю, условно называется «Почему нам трудно поверить в Бога?». Вопросы, которые мы задаем о. Александру, конечно, для каждого свои и в то же время для многих — общие. Часть их в записках — мы их не подписывали, и вероятно, потом можно будет еще свободно побеседовать. Ну вот и все, предоставляю слово о. Александру.

 O. АЛЕКСАНДР: Я почти никого из вас не знаю, но записки показывают, что одни прошли определенный путь, другие же — только у его начала.

 ВОПРОС: В моем случае два главных препятствия к вере — слова и люди. Для меня очевидно, что все, что я читаю и слышу о Боге, суть человеческие чувства, слова и мысли. Человеческие, слишком человеческие. И Библия, и Новый Завет тоже. Человеческое происхождение десяти заповедей слишком очевидно. Только «возлюби врага своего», может быть, Оттуда. Но и это мог сказать нравственно гениальный человек, почему бы нет?

Я не могу повторять молитвы, потому что их придумали люди. Я не могу верить чужим домыслам и речам о Боге. Мне кажется, что мне легче было бы поверить, если бы не было Церкви, если бы не было верующих, если бы о Боге никто ничего не знал, а главное, не говорил. Вера должна быть внутренним открытием, откровением. И я хочу верить, очень хочу — слишком уж тяжело, слишком уж скучно без Бога. Как же сделать, чтобы религия не мешала мне верить?

 О. АЛЕКСАНДР: Как ни странно, разделение правильное. Действительно, под словом «религия» — не в обычном, разговорном, а в строгом смысле слова — следует понимать те психологические, культурные, социальные формы веры, в которые она отливается, а можно даже сказать, что религия в таком определении есть феномен в значительной степени земной, человеческий. Между тем вера есть встреча двух миров, двух измерений, она является центром, ядром, средоточием духовной жизни человека, которая соприкасается с Высшим.

Религия тесно связана с обрядом, а слово «обряд» происходит от слова «обрядить», «одеть». Религия и обряд облекают внутреннюю  жизнь в определенные формы, создают социальное и культурно-традиционное русло для веры.

Есть тут еще одно правильное замечание, что вера должна быть внутренним открытием. Да, вера никогда не может быть чем-то принятым только извне. Никогда она не может быть просто заимствована; ее нельзя надеть на себя, как мы надеваем чужую одежду. Человек всегда должен находить ее внутри. В нем открывается то духовное зрение, которое созерцает мир по-иному и видит иной мир. Однако и возникшие на этой основе религиозные формы имеют свою ценность. Они помогают установить связь между людьми. Слова, которые кажутся мешающими, оказываются мостами, хотя они иногда не в состоянии точно и адекватно передать духовный опыт. Они всегда символ, икона, миф, и в определенных условиях эти знаки говорят о многом.

Люди, тонко чувствующие, очень близкие между собой, легко понимают друг друга без слов, но в большинстве случаев нам нужна словесная информация. Отбросить ее совсем человек не может. Все дело в том, что% стоит за словом и формой. Когда я читаю любимого поэта, за строками я угадываю невыразимое. Но если между мной и поэтом нет ничего общего, его стихи окажутся для меня мертвым набором слов. Наверно, многие из вас замечали, как по-разному мы воспринимаем одну и ту же книгу в разном возрасте при разных обстоятельствах и настроениях.

Приведу эпизод из биографии русского богослова Сергия Булгакова. В молодости, когда он был еще атеистом, он ездил в Германию на конференцию в Дрезден и в перерывах заходил в галерею. Там он подолгу стоял перед Сикстинской Мадонной, потрясенный духовной силой, исходившей от нее; это стало одним из моментов его духовного переворота, когда он открыл в себе христианина, который в нем жил всегда. Потом, много лет спустя, уже священником и богословом, он вновь оказался в Дрездене. Картина, к его удивлению, уже ничего ему не говорила. Он пошел дальше того первого шага к вере, который он сделал в пору молодости.

Итак, многое зависит от того, каково устроение человека в данный момент. Но это не зачеркивает роль образов, символов и слов. Нет ничего унизительного в том, что весть о духовной тайне часто доходит до нас с помощью человеческих средств. Не надо презирать слово «человеческое». Человек сам есть чудо и тайна, он несет в себе отблеск Бога. Как-то Честертон сказал, что если бы ласточка, сидя в гнезде, пыталась строить философские системы или писать стихи, мы были бы крайне поражены. Но почему мы не поражаемся тому, что какое-то позвоночное, скованное законами биологии, думает о том, чего оно не может пощупать руками, увидеть глазами, мучается проблемами, которых нет в природе?

Сам человек всем своим существованием указывает на реальность какого-то иного плана бытия. Этот факт дан нам непосредственно. Его не надо «вычислять» или «выводить». Каждый из нас несет в себе удивительную загадку духа, того, чего нет ни в одном организме, ни в одном камне, ни в одной звезде, ни в одном атоме, а только в человеке. В нашем теле преломляется весь комплекс мироздания, вся природа, а что отражено в нашем духе? Не высшая ли духовная Реальность? Именно потому, что мы обладаем духом, мы можем быть проводниками этой Божественной Реальности.

Конечно, есть личности, через которых Бог является с особой очевидностью и силой. Это святые, пророки, мудрецы. Их свидетельства о мистическом опыте драгоценны для нас, как драгоценны творения великих гениев, постигших законы красоты, гармонии, сложных структур природы. Но мы, христиане, знаем, что высшее откровение Бога явлено нам через личность Христа. В связи с этим обращусь к следующей записке.

 В евангельском повествовании я вижу подлинный исторический факт, преломленный сознанием современников, перешедший в миф, а затем в догмат, я вижу историю, произошедшую с живым человеком, но с человеком, и только.

Я пришла к этому сама, раньше, чем прочла Ренана и Штрауса. Из всего очевидно, что Иисус Христос был гениальной личностью, несравненно опередившей уровень нравственного развития своих современников-соплеменников. Возможно, это был даже мутант, феномен, человек иной породы — какой-то гений с особой психологической силой проникновенности, как встречаются иногда гении памяти или музыкальности, с качественно иным мозгом, нежели у всех прочих. Но очевидно, что это был человек своего времени, с сознанием, присущим своей эпохе.

Неудивительно, что, живо ощущая Свое отличие от окружающих, Он поверил, что Он сын Бога, и Ему поверили Его ученики; в этом нет ничего удивительного, такая вера вполне соответствовала всему контексту тогдашнего мировоззрения, и многовековому ожиданию Мессии (сейчас новых «сыновей божьих» быстренько упрятывают в психдома). Как все (и нынешние) фанатики чистой веры, Он был великим гипнотизером, а в соединении с высоким интеллектом и психологической одаренностью это могло производить ошеломляющее впечатление, стократно преувеличенное в мифологической версии.

 О. АЛЕКСАНДР: Прежде всего я должен заметить, что нравственное учение Христа не так уж опередило свое время, как кажется на первый взгляд. Большинство моральных максим Евангелия можно найти у Будды, Конфуция, Сократа, Сенеки, в иудейской письменности, включая Талмуд. Некоторые исследователи даже специально занимались этим и доказали, что в области этики у Христа было мало нового.

Далее. «Многовековое ожидание Мессии»,  о котором сказано в записке, было связано с фольклорными мотивами, сильно отличающимися от Евангелия. Мессия должен был явиться во главе полчищ человеческих и ангельских, он должен был немедленно попрать язычников, изгнать их из Иерусалима, установить всемирную державу и пасти мир «жезлом железным». Были и другие представления, но господствовали эти — популярные. Их разделяли и ученики Иисуса. Если вы внимательно читали Евангелие, то помните, как они все время ждали награды, делили будущие места у трона Мессии, словом, их понятия вначале были грубыми и примитивными.

Штраус, упомянутый здесь, в своей книге воссоздал якобы из текстов традиционный образ Мессии и потом пытался доказать, что все черты Спасителя перенесли на Иисуса. Но дальнейшее исследование показало, какая пропасть разделяет Христа от традиционного мессианизма.

Почему же люди поверили в Иисуса? Потому ли, что Он был гениальным пророком, провидцем, мутантом, гипнотизером? Но почему тогда Он жил и действовал, не заботясь об успехе? Ведь когда Христос пришел, Он не был уважаемым и любимым всеми, прославленным мудрецом вроде Сократа или Будды, который вербовал преданных учеников из высших классов и просвещенных брахманов. Он не опирался на земную власть, как Конфуций, Заратустра, Магомет и Лютер; Он не обращался к силе теоретических аргументов, не делал чудеса орудиями пропаганды. Он исцелял, сострадая, и просил людей, чтобы они не разглашали Его деяний. Гениальность? Но, как я уже сказал, у Него не было новой этической доктрины, зато было множество врагов, которых считали почтенными и уважаемыми людьми. Если бы Он был всепобеждающим гипнотизером, что стоило Ему завоевать расположение этих фарисеев и саддукеев? Почему Он не совершил духовного насилия над учениками? Почему избрал людей, которые потом отреклись, предали, разбежались, которые так плохо понимали Его?

Нет, гениальный гипнотизер никогда бы не стал привлекать к себе этих слабых, темных, неграмотных рыбаков. И вообще он действовал бы совершенно иначе. Он делал бы ставку не на низы общества. Он, конечно, проник бы в высшие богословские школы и силою своего воздействия заставил бы мудрецов Израиля поверить в него. А те, в свою очередь, навербовали бы ему толпы приверженцев. Он был бы рад, когда народ решил провозгласить его царем.

Христос же, узнав об этом намерении, скрылся. Как это мало похоже на действия фокусника-демагога, который хочет путем сенсации создать себе славу и обрести власть над народом.

Ренан говорил, что есть семья «сынов Божиих», куда включил кроме Иисуса Будду, Конфуция, Заратустру, Магомета, Сократа и пророков. Но что удивительно, ни один из них не имел самосознания, подобного самосознанию Христа. Будда пробирался к истине долгим тернистым путем, Магомет писал в Коране, что в сравнении с Богом он подобен трепету комариного крыла. Пророк Исайя считал, что он должен умереть, после того как Господь явился ему. Конфуций утверждал, что тайна Неба превосходит его понимание. Все они, возвышаясь на много голов над человечеством, управляя и сейчас миллионами людей, — все они смотрели на Божество снизу вверх: они сознавали Его безмерность. Кроме того, все они так или иначе чтили древние авторитеты.

Только Христос говорил и мыслил иначе. Мы можем не верить Ему, можем повернуться спиной к Его свидетельству, но именно тут — главная Его загадка. Он создал христианство не как некое отвлеченное учение, а посеял семена Царства Божия на земле. Он открыл небывалую возможность Богообщения — без экстазов, механических приемов, без «бегства от мира». Это общение с Богом осуществляется через Него Самого.

Он не оставил миру ни Коран, ни Тору, ни какие-либо другие скрижали. Он не оставил закона, а оставил Самого Себя. «Я с вами во все дни до скончания века», — сказал Он. Вся суть христианства заключается  в этих словах: Я с вами. Путь к Нему открыт каждому верующему в Него. Он реально присутствует в нашей жизни, а не Его учение. Учение нам дорого именно потому, что оно исходит от Него. Он жив не как гений, дело которого живет, а вполне реально. Только поэтому и существует христианство.

Жизнь со Христом и во Христе есть единственное и уникальное, что дали нам события в Палестине 2000 лет назад. Церковь жива не только людьми, а прежде всего силой Духа Христова.

 Не кажется ли Вам, что причиной того всемирно-исторического поражения, которое терпит христианство как нравственно-воспитывающая сила (терпит, правда, с истинно христианским терпением), является изгнание из него творческого, в высшем смысле  революционного духа, того динамизма преобразующей энергии, того духа свободы, который был столь присущ Христу и столь не присущ апостолу Павлу?

Если можно, немного — о точке зрения, согласно которой христианство в действительности не есть христианство, но — павлианство?

 О. АЛЕКСАНДР: Я думаю, что этот вопрос построен на недоразумении. Павел был первый, кто сумел в человеческих словах донести до нас тайну видения Христа. Он писал раньше Евангелий. Это тот человек, который говорил: «Уже не я живу, но живет во мне Христос»*. Павел узнал тайну Христа и сумел рассказать о ней людям. Миллионы людей после этого приобщились к этой тайне. Он не говорил ни о деле Христовом, ни об институте, Им оставленном, а говорил о встрече — личной встрече человека со своим Спасителем.

Что касается его революционности и свободы, то можно сказать, что из всех апостолов Павел возвышается как непревзойденная величина: он сумел увидеть резкую грань между традициями, человеческими изобретениями, преданиями, обрядами, законами, даже данными некогда Богом, — и свободно развивающейся Христовой истиной. «К свободе призваны вы, братья», — говорил он*. «Вы куплены дорогою ценой. Не делайтесь рабами человеков»**.

Апостола Павла называют апостолом язычников, потому что он один из первых стал проповедовать эллинистическим народам. Но его можно с таким же правом, и даже с большим правом — потому что других апостолов у язычников тоже было немало — назвать апостолом свободы. Я уверен, что мы еще не доросли до апостола Павла, что большинство из нас, христиан, до сих пор еще законники, стоящие одной ногой в язычестве. Апостол Павел — христианский учитель будущего. Поэтому мы не можем сказать, что возникло некое «павлианство», а мы можем говорить о том, что Павел явился наиболее адекватным  и полным выразителем богочеловеческой истины христианства.

Что касается поражения, то Христос нам не предсказывал триумфов. Напротив, Он говорил о великих трудностях, которые будет встречать Церковь на историческом пути. Но как нравственно воспитывающая сила христианство присутствует в мире.

Однако мы не должны отождествлять эмпирическое христианство, массу христиан с подлинным христианством. Древние библейские пророки создали такой термин, очень емкий и многоплановый термин — «шеа%р», остаток. Остается ядро. Остаются те, которые будут продолжателями и носителями духа Божия.

В Церкви происходит то же самое. Не триумфальное шествие, а неуничтожимость. «Свет во тьме светит», — говорится в Евангелии от Иоанна. Заметьте, не свет, который разгоняет тьму, поражает ее, а свет, который светит в окружающей его тьме.

Неуничтожимость истины и известная слабость ее. Это большой соблазн для христиан. Многим хотелось бы видеть триумфально побеждающее христианство. Многие вздыхают о тех временах, когда были крестовые походы и соборы были набиты народом. Но это было чаще всего лжехристианство, это было отступление.

Не вижу иного смысла в религии, кроме нравственного воспитания, то есть кроме очеловечивания животного и одухотворения человеческого в человеке. Но слишком многое свидетельствует об отсутствии достаточно прочной и действенной связи между реальной нравственностью и религиозностью. Вульгарно говоря, на свете сколько угодно верующих сволочей (другое дело, считать ли их истинно верующими), а с другой стороны, среди убежденных атеистов не столь уж редко встречаются люди с нравственностью вполне христианской.

Приходится признать, что религия как средство практического воспитания себя ни индивидуально, ни исторически не оправдывает. Более того, есть основания подозревать ее в историческом торможении нравственного прогресса. Узурпировав эту сферу, она веками не допускала к ней творческий разум, который направил свои усилия в нравственно нейтральные или поливалентные области — науку, искусство, хозяйство и пр.

Уже хрестоматийными стали примеры религиозного оправдания преступлений против нравственности и человечности, да и прямого их провоцирования и совершения именем религии. Можно ответить: религия не виновата, виноват человек. Но зачем такая религия, которая не в состоянии изменить человека?

 О. АЛЕКСАНДР: Христианство — богочеловеческая религия. Значит, активность человека здесь должна быть полной. Если мы будем думать, что по щучьему велению, каким-то гипнотическим способом происходит всеобщее изменение — как, помните, у Уэллса было в дни кометы: вот прошла комета, какой-то газ подействовал на людей, и все стали добренькими и хорошими. Чего стоит это добро?

Нет, от нас ждут постоянных и активных усилий. И если человек не входит в этот мир Христов, если он не черпает силу в благодати, он может тысячу раз числиться христианином, православным, католиком, баптистом — и оставаться им только формально. Таких номинальных христиан у нас полно. Так хочется, чтобы какая-то рука простерлась — и повернула все, и изменила.

Если кто из вас читал Стругацких, «Гадкие лебеди», то вы помните, что они, изображая маразм общества, не придумали ничего другого, кроме вторжения неких «мокрецов», которые по волшебству выметают метлой всю эту гадость и создают что-то новое.

Евангелие дает нам иную модель, а именно модель соучастия человека в творческом процессе. Оно говорит о подлинной ответственности человека, подлинной активности человека. Мы творцы, соучастники, соответчики. Если мы полностью поймем всю важность христианской ответственности, мы увидим, что некоторые из нас искали в Церкви совсем иного.

Я вспоминаю слова французского писателя Рода, который в конце прошлого века писал: «Я вошел в церковь (он был позитивистом), и меня убаюкали звуки органа, я вдруг почувствовал — вот это то, что мне надо, это корабль, который стоит неподвижно; мир проходит, а это все остается, небесные звуки органа… И мне показалось, что все мои проблемы и проблемы этого мира — пустяки, и что вообще надо отдаться потоку этих звуков…» Это не христианство, это опиум.

Я очень ценю слова Маркса об опиуме, они всегда являются напоминанием христианам, которые хотят превратить свою веру в теплую лежанку, в убежище, в тихую пристань. Соблазн понятный, распространенный, но тем не менее это только соблазн.

Ничего похожего на лежанку или на тихую пристань Евангелие не содержит. Принимая христианство, мы принимаем риск! Риск кризисов, богооставленности, борьбы. Мы вовсе не получаем гарантированных духовных состояний; «блажен кто верует, тепло ему на свете», как часто повторяют. Нет, вера вовсе не печка. Самые холодные места могут оказаться у нас на пути.

Поэтому истинное христианство — это, если хотите, экспедиция. Экспедиция необычайно трудная и опасная. Именно поэтому так часто происходит подмена, и многие люди остаются у подножия горы, на которую надо взойти; сидят в теплых шалашах, читают путеводители и воображают, что они уже на вершине этой горы.

Некоторые путеводители очень красочно описывают и восхождение, и саму вершину. Так получается иногда и у нас, когда мы читаем писания мистиков или что-нибудь подобное у греческих подвижников и, повторяя их слова, воображаем, что все в общем-то уже достигнуто.

В словах Христа и в Его призывах не было ничего манящего. Он говорил: «Трудно богатому войти в Царство Божие, скорее верблюд войдет в игольное ушко»*. А богаты были все, каждый из нас волочит на себе какие-то мешки. И пролезть не может в это отверстие. «Тесны врата, и узок путь»**, — говорит Он, то есть это, оказывается, трудно.

Куда же ведет этот путь? Что обещал Христос? Нравственное перевоспитание общества? Нет и еще раз нет. Это лишь один из аспектов. Нравственное воспитание занимало в свое время стоиков. Они создали замечательные книги о морали. Но ничего подобного христианство создать не могло. Христос не сказал ученикам: вы будете замечательными нравственными людьми, вы будете вегетарианцами или что-нибудь в этом роде. Он сказал: вы будете наступать на змей и на скорпионов, вы будете пить яд, и он вам не повредит, вы будете повелевать миром. То есть Он хотел, чтобы человек начал путь восхождения на новую стадию своего существования. Почему Христос исцелял? Он действительно был уже в ином измерении. И это не было симптомом или признаком его сверхчеловеческого начала.

Он сказал ученикам: то, что Я творю, вы будете творить, и больше того*. Он это говорил не раз. Кто думает Его чудесами доказать или опровергнуть Его сверхчеловеческую тайну, ошибается. Когда он посылал учеников, Он говорил им: идите и исцеляйте! Если мы не исцеляем, то только потому, что оказываемся слабыми, недостойными и неспособными.

 На самом деле христианство есть религия отдаленного будущего. Я всегда ощущаю христиан прошлого как наших предтеч и вместе с ними нас, современных христиан, как недохристиан: христианство — это религия абсолютная, а мы идем еще где-то в предрассветных сумерках.

 Проповеди Христа были остро современны, были словом живого к живущим. Церковь же сегодня оставляет такое впечатление, что последующих без малого 2000 лет не было. Ложное ли это впечатление?

 О. АЛЕКСАНДР: Если говорить о среде, в которой мы живем, то это впечатление не ложное. Бесспорно, люди, которые должны сейчас нести духовную истину, в большинстве своему призванию не отвечают. Так исторически сложилось. И помехи можно убрать только одним способом — самим проникнуть и добраться до этой сути. Когда так спрашивают христиане, члены Церкви, я им всегда отвечаю: Церковь — это не кто-то извне приходящий, не какая-то институция, которая вам что-то предлагает, иногда даже навязывает, а это вы сами. Она не снимает ни с кого ответственности — напротив, каждый из нас должен чувствовать себя частью Церкви, ее носителем, а не ждать, что кто-то нам преподнесет эти истины. Тем более что на протяжении веков было достаточно светлых умов, выдающихся людей, которые умели говорить совершенно актуально.

Например, в Польше Церковь совсем не выглядит так, как написано в этой записке. Почему? Что там, лучший епископат, священники? Нет, эти епископы и священники таковы не случайно, такова основная масса Церкви. Этот процесс развивался в недрах всего церковного общества в целом. Именно оно позволило совершиться такому резкому броску в социальных условиях, в общем, сходных с нашими. Люди не ждали, что им что-то дадут сверху, они сами вынесли на своем гребне достойных священников, епископов, богословов.

Бесспорно, сейчас возникла такая ситуация, что множество людей, молодых и менее молодых, которые ищут веры, и не просто веры субъективной, касающейся только внутреннего, сокровенного, а веры, которая реализуется вовне, которая выплескивается в нашу деятельность, причем повседневную, обыденную деятельность, — не находят ответа у внешних инстанций. Они приходят в храм, и, кроме некоторых эстетов, многие там смущаются, многие не чувствуют, что это тот язык и та форма, которые им соответствуют. Но причина здесь одна.

На протяжении последних десятилетий основную массу людей, которые формировали общецерковное сознание, составляли консерваторы, пожилые люди, люди, которые вовсе не стремились к тому, чего ищет автор этой записки. Не стремились к тому, чего очень многие ищут сейчас — нового языка. Отцы Церкви всегда были «модернистами». Апостол Павел был радикальнейшим модернистом — преобразователем. Почти каждый великий святой христианства был духовным революционером, совершившим определенный переворот.

Сейчас нам это трудно понять, так же, как трудно понять, насколько революционной, скажем, была поэма Пушкина «Руслан и Людмила». Как вы помните, эта вещь произвела скандал, когда ее читали в салонах Петербурга. То же самое происходило и в области духовной. Это было всегда новое, всегда свежее, всегда актуальное. Сейчас у нас просто особые ненормальные условия, и некоторые сваливают вину на атеистов, но я не хотел бы поступать так, потому что сам атеизм в значительной степени есть порождение недостоинства и несовершенства верующих.

«Я не могу верить чужим домыслам и речам о Боге», — говорится в записке. Да, конечно, нельзя этому верить, и никто никогда не верит, потому что вера — это есть твое особенное внутреннее открытие, которое потом уже ты подтверждаешь и которым делишься с другими. У нас слово «вера» часто понимается совершенно неправильно, как слепое доверие к чужим словам. Мне сказали, предположим, что где-то есть красивый дом. Я не проверял, но поверил. Это не имеет ничего общего с верой.

Вера есть промывание нашего существа. Подсознательно верят все. Подсознательно каждый из нас ощущает, что есть глубочайший смысл бытия. Наше существование и существование мира имеет с этим смыслом прямую связь. Разумно верующий человек — это тот, кто это ощущение выводит на уровень сознания. И мы знаем из собственной жизни и из художественной литературы, что когда у людей угасало в подсознании чувство связи со смыслом, они просто приходили к самоубийству. Потому что жизнь теряла для них всякое основание.

Следовательно, здесь должен быть некий скачок, внутренний скачок. Священное Писание Ветхого Завета называет этот скачок эмуна%. Эмуна переводится как «вера». Но смысл этого слова несколько иной, чем в обычном лексиконе. Оно означает полное доверие голосу Божию. Когда вы встречаетесь с человеком лицом к лицу и вдруг ощущаете к нему какое-то доверие, это может частично передать то направление воли, мысли, духа, которое содержится в слове эмуна.

Апостол Павел говорит, что Авраам стал отцом всех верующих*. Он поверил Богу, и это вменилось ему в праведность. Я подчеркиваю — он не «поверил в Бога», а «поверил Богу». Он не только понимал, что есть Высшее Бытие, но ощутил, что Ему можно довериться, довериться по-настоящему, как Благому. Надо сказать, что есть ведь иные варианты: человек может считать бытие враждебным обитанием, может считать, что он заброшен в этот мир, мир черный и пустой. А вера переворачивает наше зрение, и вдруг мы видим, что бытию можно довериться, как мы доверяемся течению волны.

Можно ли это доказать? Едва ли. Едва ли, потому что это очень глубоко скрытый процесс. Только большие поэты, только большие мастера слова умудрялись в какой-то весьма отдаленной степени этот скачок изобразить. Тем не менее даже у них это получалось слабо. Если мы возьмем величайших поэтов мира, мы увидим, что когда они писали о священном косвенно, как бы намеками — присутствие тайны ощущалось. Когда пытались писать «в лоб», называли, как мы говорим, вещи своими именами — талант покидал их, и даже у Пушкина получалось слабо.

Уже это одно показывает, насколько невыразимо, неизреченно и безмерно то, к чему мы приближаемся на своей лодке, когда мы ищем веры. Веры, то есть состояния безусловной открытости Высшему. Открытости, готовности, воли следовать в необходимом направлении. Все остальное становится уже вторичным. Тут есть вопрос об обрядах — это все второстепенно. Их не следует отбрасывать, но тем не менее мы обязательно должны отличать главное от второстепенного. В связи с этим возникает вот такой вопрос: а что, если этого чувства нет?

 Свою главную проблему в духовном поиске я могу определить как отсутствие или исчезновение того, что можно назвать религиозной «гипнабельностью»*.

* Гипнабельность — индивидуальная быстрота и стадия достигаемой глубины внешнего воздействия.

Я не расстаюсь с Библией. Евангелия знаю почти наизусть. Прочла немало апокрифической, богословской, духовно-просветительской литературы. Крещена, хожу в церковь, соблюдаю не все, но некоторые обряды. Общаюсь постоянно со многими верующими и с некоторыми духовными лицами. Но с болью душевной должна признаться, что все это не приближает меня к вере, скорее наоборот.

Первоначальный религиозный порыв, толкнувший меня в Церковь, постепенно гаснет, сменяясь холодным, анализирующим сознанием. Чем дальше, тем больше «в чужом пиру похмелье». Вместе с оскудением (или запрятыванием куда-то вглубь?) религиозного чувства все яснее проступает для меня, так сказать, «анатомия» религии — ее исторические, психологические, социальные корни…

Теперь Евангелие для меня прекраснейшая музыка, величайшая поэзия духа. Но чтобы быть верующей, этого мало — необходимо принять поэзию за реальность, метафору — за бытие, музыку — за естество. Необходимо поверить буквально. Но чтобы поверить буквально, приходится подавлять в себе всякую логику, всякую чувствительность к противоречиям; приходится запрещать себе задавать вопросы, отказываясь тем самым от величайшей из человеческих свобод — свободы мысли. Свобода же дана человеку, как учит религия, самим Богом. «Верую, ибо абсурдно»? Но не слишком ли многим абсурдам люди верят и без того? Мы каждый день видим и слышим, к чему это ведет.

 О. АЛЕКСАНДР: Вопрос серьезный. Надо сказать, что слова «верую, ибо абсурдно» всегда приписывают одному из учителей Церкви Тертуллиану. Он этих слов не говорил. Мы совсем иначе себе все представляем.

Вот скоро будет Рождество, и рождественский тропарь включает в себя такие слова: «Воссиял миру свет разума». Приход Христов в мир сравнивается с солнцем разума, а вовсе не с бездной иррационализма. Иррационализм, мистика и вера часто смешиваются. На самом деле наиболее активные иррационалисты были воинствующими атеистами. Достаточно вспомнить Ницше, Хайдеггера, Сартра, Камю…

В их атеистических книгах слышатся грозные, мрачные пессимистические завывания и проклятия в адрес разума, которые раздавались на протяжении всего двадцатого века. Между тем уважение к разуму очень прочно утвердилось в недрах Церкви. Достаточно указать на философию томизма Фомы Аквината и вообще на всю традицию патристики, то есть отцов Церкви.

Нужно ли себя заставлять гасить все вопросы? Не только не нужно, а напротив, человек должен исследовать свою веру. То, что происходит с автором этой записки, — совсем иное, но едва ли она виновата в этом целиком. Почему получилось «в чужом пиру похмелье»? Опять-таки в силу того обстоятельства, что те люди, с которыми она встречалась, те формы христианской жизни, в которых она оказалась, не отвечают потребностям современного человека и, в частности, вот этого человека. Поэтому она включилась просто в некий внешний механизм, думая, что он сам будет продолжать порождать нечто. Но он ничего не дал.

Толстой описывает балет — если кто из вас помнит, он выглядит нелепо. Если любую вещь описать внешне, то получается абсурд. Когда исчезает главное, то все пропадает. Так вот, это главное должно углубляться, развиваться и расти. Внешняя церковность способна поддерживать преимущественно людей с вялой, неактивной психикой, склонной к каким-то повторяющимся вещам; ритуал для них — это то, за что они цепляются, без чего они чувствуют себя неуютно на свете… Они-то и породили, между прочим, всякие буквализмы, формализмы и прочее.

Теперь, если говорить о символах веры, о прекрасной музыке, которой надо верить буквально, то здесь вопрос поставлен слишком общо. Те люди, которые пытались создать именно такую модель — стремились верить буквально, они все время заходили в тупики. Они опять-таки путали внешнее с внутренним. Если в Библии мир изображается в виде плоскости или круга и твердь небесная — в виде колпака над ним, то человек формалистический говорил: значит, такова истина, он переносил это в свою космологию. Возникали трудные коллизии. Смешивалось Откровение, подлинное, глубокое — с преходящими вещами.

Само Священное Писание является произведением богочеловеческим, то есть великой встречей человеческого творчества и высшего божественного вдохновения. Причем человеческое творчество здесь нисколько не подавлялось. Достаточно указать, что каждый автор каждой книги в Библии имеет свое лицо. Они выглядят совершенно по-разному, за каждым сохраняется эта индивидуальность.

И все-таки Библия — это единая книга, и ее пронизывает единый дух. Поскольку она богочеловеческая, для ее понимания необходимо видеть в ней человеческую форму. В середине нашего века была опубликована энциклика папы Пия XII Divino afflante spiritu (1943), где четко говорилось, что в Библии прослеживается целый ряд литературных жанров, у каждого из которых есть собственные закономерности: у поэмы — свои, у гимна — свои, у притчи — свои. Нам важно знать, что% хотел сказать священный писатель, какую мысль хотел выразить. Для этого надо знать фактуру, надо знать язык, надо знать тот метод, при помощи которого библейский автор доносит до нас озарившее его внутреннее прозрение.

При таком подходе нам не придется выяснять, пролез ли Иона в горло киту или большой рыбе. Совсем не это важно. Быть может, существовала такая легенда, и автор ее использовал, чтобы рассказать нам совсем о другом. Одна из величайших книг Библии становится предметом для юмора. Сознание Ионы живет в нас и теперь. Таких Ион я видал много — которые радовались концу света: скорей бы все это провалилось, скорей бы! Они ходят, с таким мстительным удовольствием поглядывая на дома: вот скоро нас всех накроют. Это же новый Иона!

И что ответил ему Бог? Он сказал: ты пожалел растение, которое выросло за одну ночь, а мне ли не пожалеть великого города? Языческого города, нечестивого! Бог жалеет город, в который погнал этого пророка, чтобы он там проповедовал. Это же великая притча, и разве тут важно рассуждать о том, кто кого проглотил?

Вспомним притчи Христа.

Разве нам важно знать, был ли милосердный самарянин на самом деле? Был ли блудный сын, и как его звали, и действительно ли он однажды ушел от своего отца? Это не имеет значения. Нам важна суть того, что до нас донесено. Разумеется, есть в Священном Писании некоторые вещи, которые действительно соответствуют реальности, не только глубинно-духовной, но и прямо исторической. Это касается прежде всего личности Христа.